Когда Фарен вспоминал о тюрьме, то не мог унять дрожь в руках. Нет, он и раньше убивал — не раз и не два. И головой о стол, и ножом по горлу — легко. Но те противники обычно тряслись от страха, едва стоило упомянуть Берата. И не сопротивлялись. Ну почти. Тела казались мягкими, как студень, когда кулак врезался под дых. Страх. Много страха. И, пожалуй, Фарену, при всей ненависти к Берату, нравилось, что такая «работенка» заставляет должников и разную орзаммарскую шваль бояться его, такого же отщепенца, но… Он был сильнее в такие моменты. Это пьянило.
 
На Арену его вытолкал Леске, засранец. Арена! Там же… воины! Настоящие! И смерти настоящие. И до жути благородные — ну там, с почестями и всем таким… Но из речи учредителя Фарен выловил самое важное: тут бой до крови, но не до смерти. Какие-то там показательные бои для какого-то там Стража.
 
Он боялся. Жутко. И оттого огрызался, слыша учтивые приветствия. Храбрился отчаянно. «Да я тебе в задницу твою же секиру засуну!», «Ты у меня кровью сейчас харкать будешь!» — храбрился… ну как умел. А колени тряслись так, что, казалось, весь этот чужой доспех звенит и гремит. Как его сразу не распознали? Вряд ли тот воин, который упился перед боем, позволял себе крыть руганью соперников.

Когда стражники стали надвигаться на него, требуя снять шлем, он попытался бежать… Ну… Да, глупо. Себя не помнил от страха. Долго еще, наверное, будут вспоминать придурковатого гнома, прыгающего на голые стены в попытках уползти. Ошалевшего от ужаса.

Охранники в тюрьме Джарвии, они были… другими. Они не боялись. Ну вот ни капельки. И тела у них были твердые, как сам Камень. И глаза злые. Ни намека на страх. Леске орал: «Бежим!» и Фарен несся, как сумасшедший, прямо по телам. Прямо по только что убитым, и отчего-то не было ни секунды вот того знакомого ощущения… чужого страха. Он не был сильным — он был слабаком, пытающимся спастись. Крысой в углу. Пищащим нагом.
 
И даже позже, когда Леске разглагольствовал о кончине Берата и строил планы, как половчее занять его место, Фарен только дрожал. Труп пинал и не чувствовал себя сильней. Вот нисколечко. Просто со злости: гребаная мразь, ты, все ты, все из-за тебя! Эти проклятые стражники, которые — каждый! — погибли в бою, ни на секунду не испугавшись двух крыс. А ему теперь что? Переть против Джарвии на пару с Леске? Сестру прятать? Мать? Да хоть бы они сдохли! И сам он… И вообще…

Какой-то там Страж сказал что-то об отваге и предложил вступить в орден. Бежать предложил. От стражников и деширов, от Джарвии, от семьи, от Орзаммара.
Да, тысячу раз да!!!
А сбежать еще раз… Ну, он сумеет. Только вот Страж оказался не промах. И слишком уж похож на этих, благородных. Ну тех, которые болтают о славных боях и «ни шагу назад».

Фарен добрался до Остагара и Диких земель, где вдруг услышал от другого стража: «Бежи-и-им!» Ну и побежал — наконец-то здравая мысль! Бежать, конечно, на кой хрен им сдались эти порождения тьмы и эти склянки? А ведь с виду этот белобрысый казался таким же двинутым, как Дункан, разве что чуть повеселее…

Фарен понял, что бежит один. И в другую сторону. А эти трое повалили прям в лапы к гарлокам. У них тут, на поверхности, «бежать» было какое-то другое. Его догнали, развернули за плечо, а он все придумать не мог, как бы объясниться, как бы не выглядеть таким трусом…

Гномы здесь считались — все без исключения! — отличными воинами, которые сразу после завтрака валят парочку порождений тьмы, попутно допинывая бронто и успевая вещать о гномьей силе и отваге. Для этих всех, с поверхности, Орзаммар был только Ареной и Глубинными тропами. Пыльный город? Нет, о чем это ты?

Дуростью было, что Джори убили, Давет умер сам, а он, Фарен, вдруг выжил. Очнулся в холодном поту, пошевелиться не мог от ужаса — там дракон был! Настоящий! И с ним вот драться надо?! — да еще словил толику чужого уважения. Дикого и немыслимого. Мол, надо же, выдержал…
 
Из башни Ишала его выдернули, вытащили, и он решил, что вот уж сейчас он точно… Какие договоры, старая ты карга? Да срать мне на ваш Мор!.. Но теперь в спину смотрел не только Страж, но и молодая ведьма.

Разбойники? У нее: «Как они посмели преградить нам дорогу?», у него: «Негодяи, обирают бедных людей…» И с той и с другой стороны — дерись, Броска. Сражайся. Со злости на бандитов или из сострадания к беженцам.
Да пошло оно все…
И бандиты остались у дороги, и посланники Логейна в таверне. Что, какие Стражи? Никого не знаю! Я не Страж, я так, мимо… И плевать на осуждение.
Это они сражаются. Он, Фарен, бежит.

Каша из дней и ночей. Фарен пытался улизнуть, но… вокруг же хаос. Порождения тьмы, дикие звери, разбойники… Редклиф? Редклиф — это лучше, гораздо лучше. Там можно прицепиться к обозу или к какой-нибудь группе бедолаг и добрести до Денерима. А может, и остаться в Редклифе — выжил же в Пыльном городе, так и там протянет…
 
Но и города тут были какие-то неправильные. И опять, он, оказывается, Серый Страж. И какой-то дед при смерти, и какие-то твари выползают по ночам…
«Эй!!! — хотелось заорать. — Вы хоть слышите меня? Я не Страж!»
Он гребаный преступник, он беглец, беженец, как те люди из Лотеринга. Дайте уже спастись самому, не заставляйте спасать кого-то другого!

«А мне какое дело?» — заявил он банну с дурацкой косичкой. И развернулся, и вышел, оттерев плечом какую-то заплаканную девку. Эй, Алистер, понятный же вопрос. Какое нам дело до этого городка?.. Они тут побродят, продадут кое-какие мелочи, наскребут на ужин и свалят до ночи. Ну убегут. Не впервой же. Ему так точно.

— Мы не можем так поступить, — принялся за свое Алистер в таверне. Они сидели над мисками. Морриган заявила, что «не свинья, чтоб есть помои», и ушла, пес грыз свою кость под столом, а Алистер вот… нудел.
— Был бы пьяный, на матушку мою б походил, — буркнул Фарен.
— Вот, матушку свою вспомни, — уцепился за слово Алистер. — Что бы ты делал, окажись она в такой опасности?
— Сплясал бы, — фыркнул Броска и уточнил: — Ну если б она все ж подохла.
— Прошу прощенья…
Возле стола остановилась рыженькая подавальщица.
— Правду говорят, что вы Серый Страж? И пришли нас спасти?
— А зачем? — вздохнув, спросил Фарен. — Вот скажи на милость, зачем мне вас спасать?
«Если б даже мог», — хотел добавить, но не получилось. Все ж девушка миленькая…
Она не нашлась с ответом, только отвернулась, пробормотав: «Совсем как Ллойд…»

Этот Ллойд был жирный, очень жирный — Фарен таких и не видел раньше.
— А заче-е-ем? — гаденько пропел он в ответ на вопрос, собирается ли сражаться. Парочка унылых ополченцев, пытающихся надраться последний раз в жизни, обернулась на этот голос. — Как ночь наступит, я двери запру и в подвале спрячусь…
 
Он был как студень. Как вот те орзаммарские шавки, из которых Фарен выжимал деньги по приказу Берата. И кулак бы вошел в этот живот так же легко и без боли. И страха было бы — этого, чужого — выше головы. Хоть ложкой жри, отщепенец, эту свою внезапную силу.
Впервые Фарену стало тошно. Вдруг. Как будто снова в Орзаммаре, но уже нет того ощущения. И ничего нет. Вот вообще — ни Пыльного города, ни Леске, ни сестры, ни стражников, ни тюрьмы.
Последнее отнял, гаденыш. Слизняк…

Фарен пододвинул стул к стойке под взглядами ополченцев и подавальщицы. Взобрался решительно, как на баррикаду, как в бою на какое-нибудь возвышение, чтоб оттуда… А-а, дурость!.. Фарен схватил трактирщика за шиворот и приложил башкой о столешницу. Без души — просто чтоб показать, кто тут главный. Делал уже так, и не раз. Там, в Орзаммаре…

— Слушай, паскуда, — зашипел он в одутловатое лицо, перебираясь на стойку. — Возьмешь топор, или что там у тебя, хоть нож мясницкий… Возьмешь — и в ополчение, живо! К этому вот, который у церкви топчется… Ну, понял? — он и колыхался, как студень, когда Броска его тряс. И продолжал поливать грязью, отборной руганью — прямо в это лицо, отвратное, пухлое…
Перед глазами плыло другое — смуглое, с угловатой татуировкой на щеке, смутно знакомое. Фарен сто лет себя не видел. Однако ж вдруг… А потому злился еще сильнее и ругался еще страшнее.
 
То ли он отпустил трактирщика, то ли Алистер разжал его пальцы, то ли рыжая подавальщица по плечу похлопала, то ли…
А он на коленях, на стойке, как придурок! Воздух хватает, пальцы крючит — так и сжались бы на горле, так и…

— Так что, мы остаемся? — с плохо скрываемым самодовольством поинтересовался Алистер. — И сражаемся…
— Дурак я, что ль, сражаться… — начал было Фарен и осекся. Посмотрел на то место, где недавно стоял Ллойд.
Отвратительный. Испуганный. Жирная крыса.
Фарен опустил плечи.
— Там… масло было, в лавке… Дурак я, что ль, на рожон переть… Идем… Бежим, — он спрыгнул на пол и нервно улыбнулся. — А то еще ловушку ставить… Дотемна бы успеть.
И побежал. Из таверны, а потом вниз по косогору.
К ополченцам.